Шутник (Дана Сидерос)

Однажды тебе намекнут, что ты здесь всего лишь гость,
Ты резво отчалишь в свой светлый небесный город,
А я вдруг проснусь с осознанием: всё закончилось.
Не верится, что так скоро.

Я буду на радостях пить и плясать шесть дней,
Работать, как кроткий и очень способный пони.
Ты, в общем, порядком достал приходить во сне
И врать, что простил и понял.

Когда ты уйдёшь, я в момент задушу всех выдуманных
Чудовищ, сменяющихся с частотой в два герца,
И липкая благодать переполнит выбоины
И полости в сердце.

Я буду слюнявый дебил, брат напольных ваз,
Нелепейший и счастливейший Бобби Браун,
Довольненький, как молоденькая вдова,
И независимый, как лиса с виноградом....

Осталось ещё отучиться с тобой беседовать,
Когда никого нет рядом.

Пора покидать Канзас

Саша Бес

В эту ночь фонари горели
Для кого-то в последний раз
Мне сказала малышка Элли:
«Что ж, пора покидать Канзас»

«Ну, а как же родная сказка?
Очень милая… для детей»
Ты, шепнула, состроив глазки:
«Знаешь, сказки уже не те»

И, моя дорогая крошка,
Взяв корабль и поймав волну,
Увела за собой Тотошку
И отправилась на войну.

Небо залито акварелью
Солнце капает на глаза
К черту все, возвращайся, Элли,
Возвращайся домой, в Канзас

Покорив Изумрудный город,
И, прикрыв за собою дверь,
Утоляли душевный голод
Леди Элли и дикий зверь.

Двадцать семь миллионов белли
За искрящиеся глаза
Это едет малышка Элли,
Чтобы вырезать весь Канзас
15. 06.09

Запрокинуло голову небо увидело Бога

Саша Бес

Запрокинуло голову небо – увидело Бога
Он покусывал черный мундштук, и за рюмочкой водки
Говорил о погоде, закидывал на ногу ногу,
Обсуждал с Люцифером последние грустные сводки

Гладил небо ладонью, смеялся, шутил о приметах,
Опрокидывал черные пешки и ставил цветные
Черный кот на плечах Люцифера с глазами кометы
Отмечал для себя, что трагедии будут иные

Запрокинуло голову небо, заплакало горько
Черный кот обнажил неестественно острые когти
Люцифер проиграл только в шахматы. Красная зорька
В ожидании чуда кусала озябшие локти.

Кладбище

***

  Слышишь, серая шкура? Послушай, не слышит он! Я же вижу, как ты по кончик хвоста влюблен –
про опасность забыл, как двинулся головой. Ну, давай-ка, еще на месяц при всех завой!
Я же вижу, как ты глядишь на нее, дурак, провожаешь до дома, слушаешь болтовню,
этот треп про музыку и философский мрак про кино, равноправие, фото в журналах «ню»,
про модерн, постмодерн, политику, шмотки, шлюх … Ты теряешь не только голову, но и нюх.
Не гуляй с ней ночами, слышишь, не жди луны, не давай проникать в твои мысли, тревоги, сны,
а еще – не води даже близко ее от норы!
Ей с тобой интересно – до времени, до поры. Но когда будут выть сирены между домами,
и захлопает ржавой пастью стальной капкан, она бросит тебя и вернется обратно к маме,
перестанет есть мясо… На шее твоей аркан, тебе колют снотворное, вяжут и тащат в клетку.
Где теперь твоя девочка, милая, твоя детка? Где ее обещания – быть навсегда вдвоем?
Она будет ходить в музей или клеить марки. В лучшем случае – раз посетит тебя в зоопарке.
Если в худшем – посмотрит на чучело на твое, там, в музее… с другим, в один из деньков субботних,
говоря ему те же сопли из тех же фраз.
Может, ты и не знал, но отец у нее охотник, и ему не хватает шкуры – твоей как раз,
положить на паркет вместо коврика у камина.
Он с большим удовольствием выстрелит тебе в спину, и возможно, по-своему будет немного прав.
Твое место не здесь – в лесу, у дремучих трав, где нет серого камня, бетона, метро и злобы,
где вода из ручьев, где птицы в ветвях кричат, где не знают о лжи, и есть все условия, чтобы
жить спокойно с волчицей, воспитывая волчат.
        Слышишь, серая шкура? Всю жизнь в человечьем теле – станет тесно, и город – он все же не лес родной.
Да послушай, я вижу, глаза твои пожелтели, ты не слышишь – все думаешь только о ней одной.
В общем, ладно, иди, иди к своей малолетке, ты меня своим видом и так разозлил уже!

Только помни, ты с ней окажешься все же в клетке. Пусть в трехкомнатной даже, на двадцать шестом этаже.
А потом, через годы, куря на балконе приму, ты в тоске на луну завоешь, как выл не раз…
А луна не ответит – покатится молча мимо, и исчезнет долой с твоих человечьих глаз.

Андрей Белянин

Не умирай, ландграф...
Густая ночь
Над гробом встала, как над колыбелью...
И, обожжённый ржавою купелью,
Дорожный ужас порождает дочь.
Ей имя - Смерть. Её глаза белы,
В её устах беззвучно бродит имя...
Твоё, ландграф.
И сталь из-под полы
Дурманно бредит ранами косыми...
Её ладони тянутся к теплу,
Ей не забыть хрустящий привкус плоти.
И, медленно отцеживая мглу,
Она идёт по следу...
На болоте
Едва горят гулящие огни.
Твой конь, ландграф, покоится в трясине.
Всё кончилось. Чешуйкою брони
Ползёт луна на почерневшей сини.
О чём печаль?
Твоя душа мертва.
Любой герой есть нравственный калека.
Зачем твоя шальная голова
Так льнёт щекой к щербатой плахе века?
Не умирай, ландграф...
Ты слышишь смех?
Ты видишь тех, что развалились в ложах?
Как пахнет псиной соболиный мех
Заезжих королев с холодной кожей...
Весь смысл игры - не в выборе ферзя.
На дисбаланс меж чёрным и меж белым.
Поставить жизнь, как правило, нельзя.
Свою нельзя.
Твою - поставят смело!
Поторопись, уже второй звонок.
На плечи плащ, зализанный ветрами...
И Тьма призывно ластится у ног,
И пыль иллюзий в одряхлевшей раме,
И боль...
Тупая, с левой стороны.
Твоя любовь теперь тебя не любит.
Шаг - до обитой войлоком стены...
И дождь по нервам монотонно лупит.
Не умирай, ландграф...
Корявый слог
Скупых доносов ближе к укоризне.
Перешагни.
Перелистни листок.
Пусть мир прогнил, а ты устал от жизни.
Но, отражаясь в пламени свечей,
Твоя судьба пригрелась в ожиданье
Насмешливого блеска на Мече,
Хранящем
непонятное
молчанье...

дооооооо)

Дана Сидерос

За яблоневою дверцей, за стареньким фонарём храните обмылки сердца, последний радушный дом. Покуда снаружи худо, внутри -- весна и покой. Сидите в шкафу, покуда снаружи -- сорок второй. Живите, как королевы, домашний чтите уют, покуда дочери Евы пилотки и раны шьют. Живите вдали от дома, как гордые короли, пока сыновья Адама летят под команду "пли" за край, к золотому небу, к сиреневым берегам, уходят в сырую небыль, в неведомый край и там становятся барсуками, волшебной цветной мошкой, народом, верящим в камень, осиной, дубком, ольхой и прочей разумной флорой. Всем тем, что укроет вас, когда разбомбили город, и мама уже мертва.

Тим Скоренко
в скобочках отмечу, что (сто лет знакома с автором и даже спорила когда-то с ним о Толкиене, которого я не люблю, потом мы оба выросли и теперь он еще более рыжий, а я - еще более наглая )

Монолог охотника за привидениями

Милая Джейн, я пишу из пустого дома: мрачно и грустно, течёт с потолка вода. Мы не знакомы, конечно, мы не знакомы, впрочем, знакомы мы не были никогда. Ты умерла до меня лет за двести где-то или чуть меньше – мне сложно считать года, ты умерла – я уверен – погожим летом, праздничным вечером выбравшись в никуда; ты попросила себе приготовить ванну, ты приказала служанке идти домой, это решение было слепым, спонтанным, необратимым, как тень за твоей спиной. Узкий флакон, отдающий миндальным мылом, стрелки часов, убегающие вперёд. Пей, моя девочка, бренная жизнь уныла, лей эту сладость в едва приоткрытый рот, капай на пальцы, глотай через силу, с хрипом, бейся в истерике, брызгай на пол водой, бойся шагов наверху, подчиняйся скрипам, будь ослепительной, сильной и молодой. Будь молодой, оставайся такой в альбомах, радуйся лету, и осени, и весне. Милая Джейн, я пишу из пустого дома, где лишь твоя фотография на стене.

Милая Джейн, я приехал к тебе с ловушкой, с кучей приборов и датчиков в рюкзаке, в каждой из комнат расставил глаза и уши, видеокамера в таймере на руке, тонкие ниточки, масляные пороги, чуткие сенсоры, точно как на войне. Волка, как знаешь, наверное, кормят ноги; призраки кормят подонков, подобных мне. Милая Джейн, я же знаю: ты здесь, я чую. Дай мне отмашку, позволь мне тебя найти. Мог бы и силой, конечно, но не хочу я, мало ли что там проявится впереди. Был особняк, а теперь – только левый флигель, стол и бумага, изорванный мой блокнот, где номера, города, имена и ники, а на последней странице – наброски нот. Да, я пишу иногда, в музыкальной школе раньше учился, но бросил почти в конце. Школа казалась тюрьмой. Что ж, теперь на воле. Воля сполна отпечаталась на лице. Годы и бары, уже не боишься спиться, меряешь время в проверенных адресах. Главное в нашей профессии – не влюбиться в жертву, почившую пару веков назад.

Милая Джейн, я уже отключил сигналы, выбросил камеры, записи скопом стёр. Что ещё нужно, скажи, неужели мало? Может, из сенсоров мне развести костёр? Я расслабляюсь, сожми мои пальцы, леди, нежно води по бумаге моей рукой! – Джейн, изначально всё шло не к моей победе, и вот, пожалуйста, кто я теперь такой… Суть ведь не в том, что тобой я пробит навылет, в дом твой пробравшись, как будто коварный тать – просто со мной не хотят говорить живые, даже когда очень хочется поболтать. Мёртвым – неважно, они же сказать не могут, могут ли слышать – пожалуй, ещё вопрос. Верю, что да. И поэтому не умолкну. Слушай меня. Я давно говорю всерьёз. То есть пишу, потому что так много проще, можно подумать, во фразы сложить слова. Милая Джейн, извини за неровный почерк, так научили, а сам я не виноват. Время идёт. Я умру – и такое будет. Верю, надеюсь и знаю, что ты там есть. Всё, мне пора. Я опять возвращаюсь к людям. Нужно проверить ещё два десятка мест.

Милый Симон, я пишу тебе, сидя в ванной, прямо на стенке рукой вывожу слова. Ты мне приснился: красивый, но очень странный, ты мне писал, что два века как я мертва. Я оставляю тебе это фото, милый, дагерротип – к сожалению, лучше нет, – и ухожу: для того, чтобы можно было встретить тебя через двести грядущих лет.

Аля Кудряшева

Мизантропические стансы

Так они залезают в твой мир и пьют его,
Чавкая, захлебываясь, вздыхая:
"Можно войти в Жж с твоего компьютера?"
"Можно, я присосусь к твоему вайфаю?"

Я убегаю, прячусь, сижу на корточках -
Но отказал спам-фильтр, дыра в системе.
"Можно, я одолжу у тебя ту кофточку?"
"Можно войти в тебя из твоей постели?"

День пролетит и ночь проползет тягучая,
Серыми клочьями лезет из неба вата.
"Можно, я полюблю тебя и помучаюсь?
Можно ты в этом сама будешь виновата?"

В общем-то, я не дока в вопросах этики,
В общем-то, я могу и послать подальше,
Только не понимаю, что делать с этими,
После того как ты себя всю отдашь им.

С цельными, как молоко трехпроцентной жирности,
С точными, как инструкции генеральские.
В этом лесу совсем не осталось живности,
Нужен хотя бы день для регенерации.

Не отпускают, пытаясь исчезнувший жар грести,
"Где ты"? - кричат - "Мы привыкли, приди, пожалуйста"!
Капают, капают, капают слезы жадности,
Чтобы их обменяли на слезы жалости.

Боже, они внезапны, как водка в тонике,
Люди умелой кисти, скульптурной лепки.
"Можно я разлюблю тебя после вторника?
Можно в четверг поплачу в твою жилетку?"

Как они знают свой текст, как они поют его, -
Будто "Michele, ma belle" или "Who by fire".
"Можно войти в ЖЖ с твоего компьютера?
Можно, я присосусь к твоему вайфаю?"

Нет, ничего такого особо страшного,
Сдать бы отчет и закончить весь этот чат.
Как же мне тоже хочется что-то спрашивать.

Только никто
не тянется
отвечать.

Тим Скоренко

Псы Господни

Так гляди на меня и беги, коли я на взводе,
Коли падают прямо на лапы комки слюны,
Потому что запомни, ублюдок, я – Пёс Господень,
За тобою, паршивец, не может не быть вины.
Ты уверен, что праведен, значит, латай прорехи
В избирательной памяти – все вы в одном ряду,
Ибо грех – это русло, в котором текут все реки
К безобразию, алчности, в темень и пустоту.

Лепечи – не отмоешься, сволочь, воды не вдосталь,
Оттирайся песком и пощады, давай, проси,
Тебя ждут пустыри и заброшенные погосты,
Твоё место – в канаве, на свалке, в дерьме, в грязи,
Улепётывай прочь, что мне толку в тебе, уроде,
Не наешься тобой, даже мяса – всего на зуб,
Но я должен терпеть, потому что я – Пёс Господень
И, подобно кресту, на себе этот ранг несу.

Говори, что старался быть добрым, хорошим, честным,
Что однажды слепому проспект перейти помог,
Что однажды в метро уступил старушонке место
И однажды принёс на могилу отца венок,
Что пытался пройти свою жизнь на высокой ноте –
Не закончить, как все, а вот именно что пройти,
Да не выйдет, мерзавец, поскольку я Пёс Господень,
И меня на подобной мякине не провести.

Показушные подвиги можешь оставить в прошлом,
Пионерские грамоты тоже к чертям пошли,
Я немало дурного видал, но паскудней рожи
До сих пор не встречал ни в одном уголке земли.
Ты сожмёшься в кулак, в инфузорию, в реверс, в решку,
Притворишься ничем, просто пёрышком на ветру,
Комаром в янтаре, мотыльком на огне сгоревшим
И пятном на стекле. И тогда я тебя сотру.

Раскрошу в порошок, разжую, размелю клыками,
Потерплю и не выплюну, сморщусь, переварю,
Пропущу сквозь себя, как случайно попавший камень,
Как проглоченный с косточкой высушенный урюк.
Ты посмотришь вокруг и заметишь, что мир – на взводе,
Что кругом – негодяи, глаза их во тьме горят.
Вот тогда ты поймёшь, что отныне ты – Пёс Господень,
И покажешь оскал, и отправишься в свой наряд.

Аля Кудряшева

1.
Я обрастаю вещами, фруктами и овощами. Хлебом, подушками, сором, утром, халатиком сонным.
Я обрастаю нейлоном, ватой, тафтой, поролоном, ситцем, атласом и шелком, лучиком тонким сквозь щелку.
Я обрастаю, врастаю птицей в осеннюю стаю, зябликом в зимней поземке, пылью под летним поселком.
Старшей сестрицей бесстыжей, зябкой прохладой на коже, я вырастаю, но ты же мной обрастаешь, похоже.
Я вырастаю, послушай, там, где репейник не скошен. Грубою дудкой пастушьей, горстью незрелых горошин.
Дудкой простой, камышовой, липа, пырей, подорожник. Камешком - самым дешевым, зеркальцем, что подороже.

2.
Дедка скоблил по амбарам, бабка скребла по сусекам. Пекся в испарине банной хлеб из осоки и сейки.
Бабку покинула репка, бабку покинула рыбка. Вроде всё было так крепко, а оказалось - так зыбко.
Дедку оставила бабка, чтобы ей не было зябко, вот и сидят у корыта, дверь у них вечно открыта.
Летом и в зимнюю пору нет у них в доме запоров, всё, что хотите, крадите, только скорей приходите.
Чисто у бабки и тесно, кончилось белое тесто, только на донышке соли - знать, не рассыплется к ссоре.
Солнце над домиком жалит, снова не быть урожаю, свет на востоке рыжеет, скоро и внучку поженят.
Ей бы такого, как дедка, были б и шмотки, и детки. Мыла бы спинки и пятки, всё б у них было в порядке.
Муж у нее со щеками, плохо у нас с мужиками. Ладно, пусть любит такого, может, и выйдет толково.

3.
Внучка сидит на докладе, пальцы у ней в шоколаде. Нервы у внучки ни к черту, ходит и плачет о чем-то.
Думает: "Бабка скучает". Думает: "Дедка в печали". Снег на крылечке растает. Думает: "Я обрастаю".
Я прорастаю сквозь залежь, бабушка, надо мне замуж. Надо мне деток и мужа, только похуже, похуже.
Толстого, злого, заику, в тундру, в землянку, заимку. Жил бы борзыми щенками, тряс бы большими щеками,
Лапал бы девок за ляжки, горькую пил бы из фляжки, звал бы корявой кобылой - я бы тебя позабыла.

Слишком любимого жалко, с ним мне и горько и жарко. Слишком он ясен и статен, я не хочу прорастать им.
Только лишь вечером чистым сердце ладонями стиснет - свиться бы нам, золотистым, мне бы насквозь прорасти с ним.

4.
Бабка сидит у корыта, небо под нею прорыто будто огромной лопатой. Внучка сидела за партой.
Сколько училась, училась - и ничего не случилось. Столько закончила классов, столько ходило народу.
Мальчик ее златовласый тоже стал седобородым.

5.
Радуга клеится липко к лесу - от ели до ели. Господи, думает рыбка, как же мне все надоели.

Аля Кудряшева

Молитва

0.
Зря что ли мы потели,
что ж, итого,
давай-ка считать потери
За этот год.
Давай-ка умножим, сложим,
Прижмем локтем,
До самых последних ложек
Переучтем.

1.
Дмитровка плещет людьми и совсем тесна,
В центре Москвы опять началась весна.
Солнце сияет в тысячи мегаватт,
Плавит под куполами пасхальный гвалт.

Высох асфальт, расправился, посерел,
Слышно вдали, как плавится вой сирен,
Где-то случилась смерть, но о том не сметь.
Видно, у Бога просто упала сеть.

Видимо, слишком часто и горько мы
Плакали в небо, боясь не прожить зимы,
И не хватило сил - на последний шаг.
Солнце у нас в глазах, перезвон - в ушах.

Резкое солнце, тени так глубоки,
Ангелы с сетью порванной - рыбаки.
Что же, все твои казни совершены.
Дай тишины нам, Господи. Тишины.

2.
Я слишком назойлив и бестолков, я б с радостью был таков,
Но ты не не слышишь моих звонков, не видишь моих флажков.
И вот сейчас, на исходе дня, когда облака резней
не надо, Господи, для меня, помилуй моих друзей.

Я не прошу тебя рая здесь, я милости не хочу,
Я не прошу для них тех чудес, что Богу не по плечу,
Тебе ж не стоит огромных трат, подумаешь, ты ведь Бог,
Пусть будет кофе для них с утра и вечером теплый бок.

Пусть врут все те, кто все время врал, и плачут все те, кто не,
Пусть будет снег, суета, аврал, морщины и мокрый снег,
Час-пик, толпа, недород, тоска, концерты, порнуха, дым,
И боль, щемящая у виска, и скука по выходным,

Измены, дети, дела, коты, простуды, метро и зной,
Долги, работа до тошноты, просроченный проездной,
И груз заданий, и лишний вес, и девочки в скверике
И на обзорной парад невест, и утки в Москве-реке.

Помилуй их, они столько лет работают на износ,
Помилуй тех, кто им греет плед и тех, кто целует в нос,
Помилуй тех, кто лез на рожон и кто не лезет уже,
Помилуй их бестолковых жен и их бедолаг-мужей

Помилуй, тех, кто силен и слаб (ведь ты-то сам не слабак),
Помилуй, Боже, их мам и пап, врагов, хомяков, собак,
Помилуй счастливых, бомжей, калек, хозяев или гостей
Помилуй коллег и друзей коллег, коллег друзей и детей.

И вне защитной сети потом оставшегося меня
Пускай забирают пожар, потоп и прочая потебня.
Я знаю, я тебе не в струю - бездельник и ротозей,
Но, не оставив меня в строю, помилуй моих друзей.

3.
Но перезвон, сирены и резкий свет,
Дмитровка бьется в ритме колоколов.
Падает сеть на небе или в Москве,
Значит, у смерти нынче большой улов.

Я не пишу письма - не дойдет письмо,
Горе на привкус сладкое, как шираз.
Я не прошу ни о чем, чего ты не смог,
Господи, будь человеком. Как в прошлый раз.

Дана Сидерос

Они достают свой возраст
как действенный аргумент.
Как будто кругом не люди, а коньяки,
Как будто есть что-то лучше, чем ждать прилёта комет
и радужных птиц нектаром поить с руки.
Они атакуют скопом в надежде поймать свой шанс
попасть под шумок с тобой на корабль ноев.
Спокойней.
Не делай пауз, но двигайся
не спеша,
оставь им свою улыбку, а остальное
храни в толще темных вод, как древняя крошка Нэсс,
в холодной тиши, где рыбы, вода и камень.
Не нужно бояться пафоса,
он - лучший друг клоунесс.
Кривляйся,
дерзи,
позируй для фотокамер.
Старайся реветь поменьше: испортишь хороший грим,
зачем тебе в двадцать с гаком - ряды морщин?
В тебе мириады сказок, о них и поговорим.
О том, как тебе несладко -- молчи.
Молчи.