Дана Сидерос

Засыпаешь в пять.
Просыпаешься в семь сорок две
от тишины в голове.
Ни единой буквы,
никаких тебе навязчивых ритмов –
немота чудовищных габаритов.
До обеда ходишь довольный, как слон,
думаешь, вот повезло.
Бережешь пустоту, как багровые нити шафрана,
чувствуешь себя странно.
После обеда становится страшно.

Мечешься, ворошишь
какие-то файлы, записи от руки
черновики.
Куришь в форточку, стараясь выглядеть жалко.
Прячешься в плед, хотя в доме жарко.
Думаешь, сочинить бы стишок про Жака...
ну... того,
что сломал городской фонарь.

На улице хмарь.
Фиговое нынче лето.
Можно рассказать и про это.
Или, допустим, начать с фразы
"Я вижу мертвых людей"

Вот видишь.
Видишь?
Масса идей.

Ангел твой улыбается, пожимает плечами,
достает жестяную баночку из-под чая,
открывает крышку, терпеливо ждёт,
пока они выползают:

чудища с вращающимися глазами,
белые кролики, многоножки строчек,
беглые мысли – без носков, без сорочек,
тощие сюжеты – одна канва,
и слова, слова...

Он дожидается,
пока к тебе вернётся последний хроменький ритм.
Ни слова не говорит.
Прячет банку и исчезает со скоростью пули.
Не услышав, как ты ворчишь,
на черта, мол, мне
этот улей.

Ну твою мать((

Кладбище

Про злую кошку

Лучше котов зверей не бывает в мире, кошки честнее тварей любых других…
Много таких живет у меня в квартире – всех я люблю, и глажу, конечно, их;
трачу на них зарплату, боюсь невольно – как они там, дома и без меня.
В общем, казалось бы, мне их с лихвой довольно. Но не хватает кошки одной, огня
глаз ее – самых больших, больше не бывало… И никогда не будет в другом коте
голоса, носа, морды ее овала. Общие есть черты, но совсем не те:
Кошка моя была просто на редкость злая; взгляд ее был недоволен и вечно хмур,
звук наподобие жуткого сиплого лая кошка моя издавала вместо «пур-пур».
Грозного рыка ее хрипловатым нотам все удивлялись. Она не любила детей,
взрослых… любых, а особо чужих, да что там – даже свои опасались ее когтей.
Ей придержать бы яд, кислоту и щелочь, хоть бы на миг недовольство смирить своё!

Можно не верить, но знаете, эту сволочь я обожал, и люблю до сих пор её.
«Злобная тварь!» каждый в след говорил, заахав. Не было ласки в кошке моей. Зато
мало кто знал, но от холода детских страхов
кроме нее мне помочь не умел никто.
Ночью лежишь один в полумраке… тело
Оцепенело, ужас стоит у ног.
Кошка моя
дверь открывать умела,
чтобы кошмар
меня удушить не мог.
Тыкалась мокрым носом в мою ладошку
(чтобы я знал: я теперь не один, а с ней)
и начинала мурчать, как простая кошка,
только, пожалуй,
в несколько раз нежней.

Мне было двадцать.
Родители равнодушно
в трубку сказали – «Отмучилось зло твое».
Мало, кто знал, как молча ревел в подушку,
как в темноте, словно в детстве, я ждал ее,
Мало… Да нет, никто.

В небе одиноко
Гордо гуляет над крышей моей луна.

Много котов живет у меня под боком,
младший – в полоску, помоечный, как она,
Ласковый только. И каждую ночь в постели
Рядом мурчит, подставляет чесать живот…
Может, в его полосатом глазастом теле
Злой моей кошки нежность теперь живет?
Он и мурчит, и встречает всегда на входе,
тычется розовым носом в ладонь, дурак.

Кошки всегда за нами назад приходят,
если их любишь по-честному. Просто так.

Полозкова

Как-нибудь проснуться уже, беспечным, пустым и чистым,
Однозначным и вечным, как ландыш или нарцисс там;
Не самим себе бесом – самим себе экзорцистом
В окружении остроумцев и воротил,
А вот чтобы тебе поверили, раз увидев,
Стать, дурного себя за редкий кустарник выдав,
Просто частью многообразья видов.
Аккуратно извлечь из глупой башки тротил,
И не спрашивать консультации у светил,
А чтоб кто-нибудь взял, укутал и приютил

Полозкова

Джек-сказочник намного пережил
Свою семью, и завещал, что нажил
Своим врачам, друзьям и персонажам:
Коту, Разбойнику и старой ведьме Джил.

В пять тридцать к ведьме Кот скребётся в дверь.
Трясётся, будто приведён под дулом.
"Прислали атлас звёзд. "Я вас найду", мол.
Он умер, Джил. Тот, кто меня придумал.
И я не знаю, как мне жить теперь".

Разбойник входит в восемь сорок пять.
Снимает кобуру, садится в угол.
"Прислали холст, сангину, тушь и уголь.
Пил сутки. Сроду не был так напуган.
И совершенно разучился спать".

Старуха Джил заваривает чай -
Старинный чайник в розах, нос надколот.
"Он сочинил меня, когда был молод.
Мстил стерве-тёще. Думаешь, легко вот?
Тебя - лет в сорок, вот и получай:
Невроз, развод и лучший друг-нарколог.
Кота - в больнице, там был жуткий холод.
Он мёртв. То есть прощён. Хороший повод
И нам оставить всякую печаль".

Старухе Джил достались словари -
Чтоб влезть наверх и снять с буфета плошку
С не-плачь-травой, и всыпать ровно ложку
В густой зеленый суп. Тарелок три.
Втекает бирюзовый свет зари
(Джек был эксцентрик) в мутное окошко.
Суп острый.
Еще холодно немножко,
Но, в целом, славно, что ни говори.

Тим Скоренко бредит

Смерть телепузика

Квёлый, как большой желейный пудинг,
На подушках перед всей страной
Умирал последний телепузик,
Старенький, морщинистый, больной.
Он лежал, обвисли грустно уши,
Побледнел цветной комбинезон,
Тинки-Винки, ссохшаяся груша,
Завершал последний свой сезон.
А бывало – шли делишки в горку,
Честь была героям и хвала,
Их великолепная четвёрка
Детские сознания рвала.
Лихо избавляясь от пелёнок,
С пеной у оскаленного рта
Каждый недосмотренный ребёнок
Пульт от телевизора хватал
И включал, пока не отобрали,
Самый обожаемый канал,
На котором Дипси, По и Лялю
Честь имела пузизреть страна.

Первым умер Дипси. Алкоголик
Был он и отчасти наркоман.
Он страдал от пузиковых колик,
Норовил залезть в чужой карман,
Приставал и к По, и к Ляле даже,
Танцевал чечётку на столе,
Пил шампунь – и, наконец, однажды
От шампуни мирно околел.
После время Ляли наступило,
По любви пошла она в разнос,
Причитала, Дипси-Дипси, милый,
Целовала труп в холодный нос.
Тинки-Винки Лялю было жалко,
Он принёс ей блинчик, май и мир,
Но она повесилась на балке,
Угощенье выбросив в сортир.
Для того, чтоб заглушить обиду
И слезами не мочить кровать,
По свалить решила в Антарктиду –
Траурную вахту отбывать.
Как-то раз из дома выйдя рано,
По забыла взять с собой очки
И пропала где-то за бураном,
Снегом и осколками тоски.

Лирическое хоровое отступление:
…а я еду, а я еду за туманом,
За мечтами и за запахом тайги…

Вот и всё. Забыв о страшном грузе,
О собратьях, канувших в ничто,
Умирал последний телепузик,
Подводя прошедшему итог.
«Жизнь свою прожил, скажу, не зря я:
Подчинял себе и пап, и мам,
Щупальца везде распространяя
Нейролингвистических программ,
Я детей любил мультиканально,
Был им бог, родитель и кумир,
И сегодня свой аккорд финальный
Честно ретранслирую в эфир…»
Но не в этом дело, Тинки-Винки,
До свиданья, что тебя винить,
Ты всего лишь яркая картинка,
Тонкая оборванная нить.
Страшная секира пропаганды
Над детьми советскими висит –
Что ещё готовит нам команда
Вражеской конторы БиБиСи?..

Аля Кудряшова

Рыбный вальсок

Позови меня, брат, позови меня, ласковый брат,
Мы пойдем по дороге туда, где пылает закат,
Где лини и язи при поддержке язей и линей,
Выясняют, какой из князей и который длинней.

Подожди меня, брат, подожди меня, ты терпелив.
Там, должно быть, отлив, а быть может, и вовсе прилив,
Там качаются сосны в сережках тягучей смолы,
Под нежаркое солнце весь день подставляя стволы.

Приведи меня, брат, приведи меня, ибо туда
В одиночку не ходит ни ветер, ни снег, ни вода.
Даже реки, которые были знакомы едва,
Прибывают туда, заплетаясь, как два рукава.

Так что смело шагай, предъявляй меня как аусвайс,
И ныряй в этот вальс, ты ведь понял, что всё это вальс.
На песочный паркет, на сосновый кудрявый шиньон
То язи, то лини серебристой сорят чешуей.

А закат всё пылает, пылает, никак не сгорит.
Не гони меня, брат, не гони, я впишусь в этот ритм,
В этот круг. В этом кружеве всё невпопад в голове -
То язей, то правей, то ли нет - то линей, то левей.

И прилив переходит в отлив или наоборот,
И танцуют жуки среди мшистых лохматых бород,
И Каспийское море в условно укромной тиши
Торопливо впадает в раскрытую волжскую ширь.

И пылает закат, а потом догорает закат,
Не кончается вальс, но кончается сила в руках,
Потускневшая, но дорогая еще чешуя
Возвращается, тихо вращаясь, на круги своя.

Пристрели меня, брат, пристрели, ты же дружишь с ружьем,
Потому что отсюда никто не уходит вдвоем,
Ни линя, ни язя. В одиночку уходят, скользя.
И подолгу молчат. Потому что об этом нельзя.

Дана Сидерос

Волонтёры находят их у помоек:
облезлыми, грязными,
с ожогами, переломами, язвами,
пятнами от чернил.
Сокрушаются "да за что же их?",
гладят по хребтам переплетов кожаных
и несут
в приют для бездомных книг.

Хозяин приюта три месяца щей не ел,
у него проблемы с деньгами и помещением,
в кармане - одни счета.
Он целыми днями чистит, шьёт и разглаживает,
если при этом бы шли продажи, но нет.
Не берут ни черта.
И писали в газету,
и рекламу давали уже -
никакого толку.
Но зато, когда он засыпает среди стеллажей,
книги тихо урчат на полках.

Вера Полозкова

Смех

каждый из нас - это частный случай музыки и помех
так что слушай, садись и слушай божий ритмичный смех
ты лишь герц его, сот, ячейка, то, на что звук разбит
он - таинственный голос чей-то, мерный упрямый бит
он внутри у тебя стучится, тут, под воротничком
тут, под горлом, из-под ключицы, если лежать ничком
стоит капельку подучиться - станешь проводником
будешь кабель его, антенна, сеть, радиоволна
чтоб земля была нощно, денно смехом его полна

как тебя пронижет и прополощет, чтоб забыл себя ощущать,
чтоб стал гладким, словно каштан, наощупь, чтобы некуда упрощать
чтобы пуст был, словно ночная площадь, некого винить и порабощать
был как старый балкон - усыпан пеплом, листьями и лузгой
шёл каким-то шипеньем сиплым, был пустынный песок, изгой
а проснёшься любимым сыном, чистый, целый, нагой, другой
весь в холодном сиянье синем, распускающемся дугой
сядешь в поезд, поедешь в сити, кошелёк на дне рюкзака
обнаружишь, что ты носитель незнакомого языка
поздороваешься - в гортани, словно ржавчина, хрипотца
эта ямка у кромки рта мне скажет больше всех черт лица
здравствуй, брат мой по общей тайне, да, я вижу в тебе отца

здравствуй, брат мой, кто независим от гордыни - тот белый маг
мы не буквы господних писем, мы держатели для бумаг
мы не оптика, а оправа, мы сургуч под его печать
старость - думать, что выбил право наставлять или поучать
мы динамики, а не звуки, пусть тебя не пугает смерть
если выучиться разлуке, то нетрудно её суметь
будь умерен в питье и пище, не стремись осчастливить всех
мы трансляторы: чем мы чище, тем слышнее господень смех

мы оттенок его, подробность, блик на красном и золотом
будем чистыми - он по гроб нас не оставит. да и потом
нет забавней его народца, что зовёт его по часам
избирает в своем болотце, ждет инструкции к чудесам
ходит в мекку, святит колодцы, ставит певчих по голосам

слушай, слушай, как он смеется.
над собою смеется сам

Полозкова

Рэп для Миши
Aug. 24th, 2009 at 1:57 AM

никого в списке, мама
одни пропуски
никакой речи, мама
кроме горечи
из-под ботинок зияют пропасти
из-под ладоней уходят поручни

вот как шелестит моя тишина, как гюрза, вползая
вырастает, инеем намерзая
нервная и чуткая, как борзая
многоглазая
вся от дыма сизая, будто газовая
это только казалось, что всё звучит из тебя, ни к чему тебя не обязывая
а теперь твоя музыка – это язва,
что грызёт твое горло розовое,
ты стоишь, только рот беспомощно разевая
тишина сгущается грозовая

никакой речи, мама, кроме горечи
чья это ночь навстречу,
город чей
что ж тебе нигде не поётся,
только ропщется
только тишина над тобой смеется,
как дрессировщица

музыка свивалась над головой у тебя как смерч, она
была вечная
и звучала с утра до вечера
к людям льнула, доверчивая
вся просвечивала
радуги над городом поднимала
круги вычерчивала
никакого толка в ней
кроме силы тока в ней
только в ней
ты глядел счастливей,
дышал ровней
не оставила ни намёка, ни звука, ни знака
сдёрнули с языка
погасили свет в тебе
кончилась
музыка

ни одной ноты, мама
ну, чего ещё
никакой речи, мама
кроме горечи
тишина подъезжает, сигналит воюще
вяжет ручки да и пускает с горочки

«ладно, - говоришь ты себе, - кошелёк, чемодан, вокзал
я и не такое видал, я из худшего вылезал
бог меня наказал
меня предал мой полный зал
но я все доказал
я все уже доказал»

знаю, знаю, дружище, куда ты катишься
повседневность резко теряет в качестве
жизнь была подруга, стала заказчица
все истории всемогущества так заканчиваются
по стаканчику
и сквозь столики пробираться к роялю, идти-раскачиваться
делать нечего,
обесточенный
варишь хрючево
ищешь торчево
ставишь подписи неразборчиво
деньги скомканы, кровь испорчена
даже барменша морду скорчила

«как же ты меня бросила, музыка дорогая
шарю по карманам, как идиот, и ящики выдвигаю
все пытаюсь напеть тебя, мыщцу каждую напрягая,
но выходит другая
жуткая и другая

знала бы ты, музыка, как в ночи тишина сидит по углам
и глядит, проклятая,
не мигая»

Ночь 20-21 августа 2009 года, Киев