Аля Кудряшева

Песенка о тоске

Посидели, выпили, выпили, разошлись,
А на улице холодно, дома – еще мерзей.
И из речи сочится мат, как из носа слизь,
Страшно не рассчитать, растерять друзей.

Нет, еще не тоска, да, но уже хандра,
Прогуляйся по улице, выслушай Les passants,
Если вышло – то шанс высок дожить до утра,
Если нет, то это не так уж важно спасать.

Минус двадцать теркой шастает по щекам,
Прочищает голову, и истощает текст.
Мы когда-то своих узнавали по почеркам,
А теперь оказалось, тогда мы нашли не тех.

Посидели, выпили, мне на метро, живи,
Мы когда-нибудь встретимся, милый, но не сейчас.
Обнимались до боли, но не от большой любви,
Грели руки в чужих ладонях и грели чай.

Я вернусь – или ты – никто не откроет дверь,
Эта очередь – хоть за лаской, но за дверьми
Две руки у каждого – если Господь дал две,
Значит, он считал, что это и есть твой мир,

Заключенный в варежках, в музыке, что в ушах,
Где французские девочки щурятся от помех,
Ангел ехал в трамвае, в стекло на тебя дышал,
Под дыханьем райские птицы летели вверх.

Под дыханьем, под дых, славословьем «не одинок»,
Под колючими звездами щуришься из-под линз
И не верь, когда в дверь с утра зазвенел звонок.
Посидели, выпили. Выпили – разошлись.

Посидели, выпили. Выпили - ну и пусть,
Дело в целом не в градусах, не о мечте вдвоем.
Ты выходишь в морозный вечер и мир твой пуст,
Словно ангел пока не думает о твоём.

Дана Сидерос

Костик

Ветки тополя солнце ранят, небо красным сочится в воду. От канала исходит холод, что-то мутное и сырое.
Константин собирает в ранец спички, комиксы, бутерброды. Он пойдёт на пустырь за школой вербоваться в супергерои.
Папа вечно твердит, что обувь говорит о владельце много: Константин намывает кеды, только б было поменьше луж бы. Небо тихо линяет в кобальт, Константину пора в дорогу. Там, где стелется вдалеке дым, ждёт агент сверхсекретной службы. У агента крутая ксива, кейс с оружием, пропусками, желтоватой жидкостью в шприце (супер что-то там "кат..." для генов). Если в Костике есть сверхсила, сразу станет ясно, какая. Костик хочет потрясно драться. И летать. И глаза с рентгеном.
Во дворе суета и гомон, малышня, старики на лавках, скрип качелей, и нет печалей. Костик тихо крадется мимо. Он бесшумно идёт вдоль дома, как котенок на мягких лапках, представляет себя с плечами, толстой шеей и грозной миной.

Под ногами мерзкая кашица, за спиной громада лицея: особняк с крылатыми гадами, подпирающими колонны. Константин по ухабам тащится и, минутах в пяти от цели, спотыкается, ахает. Падает. Прямо в лужу, плашмя, как клоуны.
"Всё, приехали. И куда теперь ты попрешься -- с такой-то рожей? Человек-из-глины-и-глупости, Гряземэн, Супермокрый Малый. Дуй домой -- там книги, солдатики, тёплый плед. А завтра, быть может... Интересно, мама меня простит?" -- Константин бредёт вдоль канала. Константин проклинает сырость и неуклюжесть свою щенячью. Духи сумерек, злые гремлины провожают его до дома, щепчут вслед "не теряйся, живи, расти", в тень клыкастые морды прячут, ускользают в синь акварельную.

Взрослый с кейсом найдёт другого.

Дана Сидерос

Если кто-нибудь скажет вдруг,
что однажды увидел свою сестру,
дядю, сына, отца, жену
как какую-то игуану;
скажет, что слышит теперь за версту
рептильного сердца стук;
скажет, что дома страшно ему --
я не буду смеяться.
Я всё пойму.

Эта бездна уже смотрела в меня,
нельзя ничего поменять,
от неё не скрыться,
она догонит.
Скажем, прямо сейчас в вагоне:
я -- глухой заколоченный ящик.
Слева мой друг, давно состоящий
сплошь из выбоин и каверн.
Напротив -- оплывший угрюмый зверь
в висящих ошметках кожи, коры ли...
Стайка бабочек: издалека - узоры на крыльях,
синие жилки, ключицы, тонкие пальцы,
вблизи -- хоботки и жвальца.

Ходя по улицам, не заглядывай в лица,
лучше читать, считать ступени, молиться.
Увидел такое раз -- пропал навсегда.
Вокруг ни единого гуманоида.

Кладбисче

Через черные лужи,
через слепые окна,
сквозь мигающий свет
сотен вывесок из неона,
он идет торопливо,
закутавшись в плащ, как в кокон,
чтобы снова упасть в объятия бандонеона.
В своей темной каморке под лестницами, в подвале,
где на стенах висят афиши концертов старых,
он играет, закрыв глаза и дыша едва ли...

...Зал шикарно украшен! В танцующих страстно парах
Без труда угадать удается весь цвет Ла Бока:
Сигариллы и шляпы, ножи, каблуки, помада.
В карусели из танца невинности и порока
Лица жителей неба и худших исчадий ада!
Здесь сердца разбиваются вдребезги, будто блюдца.
Здесь вершат судьбы мира, здесь двигаются по краю,
Здесь страдают, играют, здесь сходятся, расстаются,
Каждый вечер рождаясь, и заполночь умирая,
в вихре платьев, причесок, в сверкании белозубом,
В дымном мареве жарком, где души полураздеты...

...Он играет один. Из подвала по ржавым трубам
льются звуки волшебного танго. И сверху где-то,
Тоже в темной каморке, в мансарде у самой крыши
Одинокая женщина, смесь из морщин с артритом,
Удивленно знакомую музыку в стенах слышит:
Красоты ее эхо, тот самый забытый ритм...

... Про него говорили, что пальцы его -- от Бога,
Что, как он, не играли вовек на планете грешной.
А она была первой красавицей из Ла Бока,
И когда он играл, то играл для нее, конечно...

И быть может, они бы друг друга еще узнали,
Но карманы пусты, и в душе пустота – бездонна.
Она плачет одна наверху.
Он один в подвале,
В темноте гладит мокрые клавиши бандонеона.