Док
(продолжение "Записок безумной")

Капли зло стучали по спине: «Ха-ха. Ха-ха». Уткнулась горяченным лбом в стену и бездумно повторила:
– Ха-ха. Ха-ха.
Ей было холодно, так холодно, что она нелепым киношным жестом обняла себя за плечи. Прибавила горячей воды – будто бы это может спасти!.. – последнее время ее часто колотило, каждый раз, когда она… Но об этом лучше не думать; она одернула себя: «Все ведь хорошо!»
Ха-ха. Ха-ха.
– And me, I fell so lone, so goddamn lone.
  I cried, but nobody cared*, - скорее пробормотала, чем пропела, она.
Ха-ха. Ха-ха.
Сползла по стене, уткнулась носом в коленки; на спине четко выделилась линия беззащитных позвонков – просто статуя жертве, можно хоть сейчас снимать для плаката соц.рекламы.
Жестко усмехнулась, с каким-то ожесточением прикусив губу. Ей приходилось иногда себя одергивать, чтобы не утопать в вязкой и мерзкой жалости к себе. Хватало и дневника. Никогда  в жизни она не стала бы вести его, если бы не настоял доктор. Никогда бы она не пошла к нему, если бы однажды не словила себя на краю. Она тогда вдруг пришла в себя, обнаружив, что не помнит, как провела последние десять часов. Где она была? Как умудрилась переломать ногти и нахрен она выжгла несколько страниц в дневнике? Что она там сжигала? Себя? Лучше бы этим занялись профессионалы. Как жаль, что инквизиции нет под рукой. Ну ничего, она сама себе инквизиция,  дрова и костер.
Самодостаточная, блин.
***
Она звала его «док» на западный манер и исправно ходила на прием. Он звал ее “darl”, и эта взаимная фамильярность делала их ближе, и ей было проще говорить… но чаще молчать. И все же, несмотря на то, что док звал «прогрессом», она никак не поддавалась. Док печально вздыхал и все что-то писал у себя в бумажках, а она подозревала, что он рисует там чертей, заполонивших ее густо-пустующую черепушку.
Ха-ха. Ха-ха.
Все их сеансы казались ей чертовски бесполезными; но она исправно ходила на них, как примерная школьница, из тех, что редко подымают от парты взгляд.
Капли все стучали, ее по-прежнему колотило, и от жара, напущенного ею, можно было уже умереть. Но на этот раз она решила выжить, а умереть ближе к тридцати, а лучше в двадцать четыре, как Клифф**.
Ха-ха. Ха-ха.
Покачала головой, посмеялась над собой и, не озаботившись полотенцем, вышла вон. Небрежной рукой вытерла зеркало, вгляделась в себя.
– Может хватит, darl? – И что-то вдруг изменилось в ее лице, и это было бы страшно, если бы хоть кто-то смотрел. Но не смотрела даже она.
***
Док ей радовался, нет, он и в самом деле ей радовался, видать, и сам был немножко того.
– Спорим, док, я ваш любимый тяжелый случай? – улыбнулась она от двери.
– Darl, сначала начните нормально кушать, тогда поговорим о тяжести случая и вины.
Он давно уже понял, что с ней нельзя не шутить, иначе ему не достучатся. Она не верила людям без чувства юмора.
– Жаль, что вы не слушаете рок-н-ролл, – в который раз огорчилась она. Как-то раз они сошлись на том, что блюз – это хорошо и про них. Она тогда впервые при нем рассмеялась, и он на секунду поверил, что все будет хорошо и девочке станет легче.
Ха-ха. Ха-ха.
Тогда она предложила ему «стать друзьями, бросить этот блюз и пить ночами». Да, она всегда смеялась, а еще не пила таблеток и забывала, что живые могут плакать.
– Что бы тогда изменилось? – усмехнулся он.
Она пожала плечами, и было видно, что уже успела задуматься и уйти в себя. Ему пришлось доставать ее оттуда:
– Darl, вы обещали рассказать про двойственность.
– А-а-а, – припомнила она, –  да,  – говорить ей не хотелось, но она же обещала. Вздох.
– Вы, док, наверняка знаете это ощущение, когда ты здесь и [не]здесь. Будто бы внутри хрустальной оболочки жизнерадостности кто-то сидит и курит, равнодушно туша сигареты о ладонь, и мечтает, что сейчас совсем потеряет контроль. И можно будет совсем-совсем не думать. Совсем.
Она замолчала, а он побоялся спугнуть.
– Iron Maiden, – вдруг сказала она и с силой потерла запястья. – “Unchain the colours before my eyes…”*** – пропела она, а доку стоило большого труда не податься напряженно вперед. – Darl?
Она что-то пробормотала под нос, кажется, ругнулась, и вдруг будто бы сломалась, ссутулилась, вжала голову в плечи, сомкнула руки вокруг себя; спряталась.
– Darl? – док напомнил ей о своем существовании, впрочем, пытаясь казаться равнодушным.
Она что-то себе промычала, но он не смотрел на нее; было слишком страшно спугнуть то, что вырывалось наружу.
–  Эй, док, –  позвала она погромче, все еще не подымая головы. – Слышите, док? Я сдаюсь.
И закрыла глаза.
А он потянулся выписать ей рецепт.

Спасибо, Леша)

Даже кэп из тебя, сыне, никудышний)))) а ты еще в стеклодувы рядился

мне здесь очень не хватило кошерного "таки"

ну вот, и это отняли) но я таки кэп, ибо выделил самое всеобщеочевидное) ну и в самом деле, ведь не вы же с майкой кэпы))

Мне нравится, особенно сама идея нравится) мне вот кажется, что это было бы даже правильнее помещать в "стихи". Причем ритм такой, что ударение в слове "бармен" академичнейшими образом падает на правильный первый слог)) А еще напомнило класные "письма Крысы" из книжки харуки мураками, которую недавно случайно прочитал. Т. е. они вообще как бы совсем не похожи, но я просто недавно прочитал - вот и напомнили))

ох, гроза ублюдочных, не слушай пескоструйных - жги

Герр и фройляйн
Если бы, детки, вы попросили меня рассказать о большой и сказочной любви, вы бы никогда не услышали этой истории. В ней много боли и столько лжи, что пробу ставить негде. Но если бы я мог поставить этот штамп, я бы жахнул со всей дури, выбивая емкую надпись «Сложно».
Эта история об одном человеке и его фройляйн.
Он был ее недостоин, а она никогда не догадывалась об этом. Еще в детстве его вырезали и пересадили в чужую жизнь; но он воспалился, и новая жизнь его отторгла как чужеродный организм. Она была его антибиотиком, антидепрессантом, его чудо-порошком вперемежку с петрушкой. Его фройляйн.
Он не делал разницы между женщинами, и любая Герда (Дженн, Труди) могла стать его королевой на ночь или на час, а после он крал для них полкоролевства (ну надо же было обеспечить их хоть каким-никаким жильем). К тому же отличный повод для вечеринки…
А дома ждала фройляйн.
У фройляйн были серые глаза и паскудный характер, зато не было гордости, когда дело касалось него. Он любил ее узкую спину, пухлую попку и хриплый утренний альт.  У него были грешные глаза и руки в шрамах, и никто так не гладил ее стриженый затылок. И он пел, когда другие берегли дыхание.
Потом пропадал.
Потом находился в постели Герды (Дженн, Труди) и не думал о своей фройляйн. А фройляйн отвечала на сочувственные взгляды матерно, а на понимающие – усталым: «Все срослось, оставьте». Все срасталось. Потом рвалось, со стонами и криками, с порванными чулками, с прокушенными губами, с ногтями, всаженными в его кожу, и с его неизменным «gute Nacht, meine liebe Herrin». 
Неправда, что она была глупа, неправда, что ослепла от любви. Приберегите эти оправдания для романтичных дур и блядей в публичном доме, которые так любят красивые сказки о любви, унижении и боли. Каждая из них вам расскажет похожую историю про похожую фройляйн.
Похожую, но не такую. Она не закрывала глаз, не лгала себе, не искала для него оправданий. Когда-то давно она самодовольно решила, что нужна ему. И пришвартовалась.
А самое смешное знаете что? Она действительно была ему нужна. Он пел песни Герде (Дженн, Труди), но писал их для своей фройляйн (едва ли она слышала треть). Без нее он быстро впадал в тягучие длинные депрессии, нудные и мрачные, как фильмы-нуар. Его умиляло, что она могла сражаться до вечера с наглыми типами, бороться с преступностью, спасать китов, ловить хулиганов и переводить бабушек через улицы, а вечером приходить, показывать очередную ссадину на ладошке и глупо говорить: «Бо-бо».  Она его бесила, смешила, дразнила, сводила с ума. Он ревновал, курил, пел и уходил. И ему чертовски нравилось возвращаться.
Но знаете, однажды ему не стало куда возвращаться. Не для кого писать музыку. Некому целовать ладошки.
И это было больно.
А ей не было больно. Почти. Она потеряла что-то, но не могла понять что. Она забыла то, чего когда-то не могла забыть. Она стала чаще смеяться, и ей хотелось танцевать. Она оживала на глазах, а вот фройляйн лежала в коме, и никто не кричал «Разряд! Еще!», и никто не собирался переливать ей свою кровь.
Герр старательно пил. Не выходило. Так бывает, когда становится слишком сложно. Он то собирался бежать к ней и орать под ее окном, как обезумевший кот («Мау-мау-мауууу»), то опускал руки и мечтал о том, что сейчас ему перережет глотку когда-то обманутая Герда (Дженн, Труди). Он жил в какой-то мерзкой белесой пустоте.
Однажды его принесло-таки в тот город, где жила его фройляйн. Он сам не понял как и оправдал себя приливом, ураганом, случайным сбоем в магическом поле Земли. Он дергался, он надолго застревал у кофеен, хотя ненавидел кофе. Но его фройляйн пахла кофе. «Интересно, а чем от нее пахнет теперь?»
Он растравливал свои раны, он не пытался уехать. Иногда пугал прохожих своим безумным «Мау-мау», но не искал ее. Может оно и к лучшему.
Не плачьте, не ерзайте на стульях, не кривите презрительно рот. В этой истории много боли и столько лжи, что пробы ставить негде. Но я бы поставил  штамп «сложно», а не «безнадежно».
Как-то она налетела на него в толпе.
Что было потом? Потом все было сложно, но они привыкли с этим справляться. В конце концов, их секс был слишком хорош, чтобы от него отказываться.

Очередной алкогольный монолог. Я сама пока не знаю, что о нем думать. Надеюсь, вы мне подскажите.
__________________________________________________________________________________________
Послушай, мужик, я не хочу знать, как тебя зовут, и мне плевать, почему ты сегодня застрял в этой милой дыре; но мне чертовски нравятся жесткие складки у твоего рта. Я буду иногда на тебя смотреть, а ты делай вид, что ты не замечаешь. Ох, ну ладно, можешь иногда поджимать губы вот как сейчас, так морщины становятся четче. Мне нравится их история об обаятельном худом мальчишке, которым ты был. Ребра наружу, джинсы в обтяжку, заброшенная гитара в отцовском гараже, пара песен о Молли, Лили и Джил и сигарета, так небрежно свисающая из уголка высокомерного рта. Уверена, я где-нибудь найду многозначительную татуировку или две, набитые в грязнущем подвале где-нибудь в Хьюстоне, штат Техас.   
Знаешь, мужик, а ведь бабы липнут к тебе. Но готова поспорить (моя очередь ехидно щурить глаз), они все в восторге от шоколадных глаз и того секса, который плещется в них. Они все дуры (все мы немножко того, знаешь ли). Куда там глазам до въевшихся линий у рта! Такие морщины бывают у тех, кто смеется, глядя на летящую в лицо бутылку с отвратным пойлом, отменно мерзким бурбоном (кто же будет бросаться хорошим?!). По крайней мере, мне было бы приятно так думать.
Слушай, мужик, я, наверное, не права. Надо было говорить все это по-другому, эдак интимно приблизившись к твоему уху, чтобы дыхание отбивало ломаный ритм у твоей мочки и немного ниже, по шее. Все эти глупости уже не казались бы тебе такими дикими. Или ты бы давно перестал вслушиваться, вдаваться в значение слов. А я могла бы продолжить о хмурых бровях. Конечно, эти морщины не соперники тем, у рта, но и у них есть своя история о мужике, который многое оставил позади, и это классно, когда по лицу можно читать жизни случайных знакомых, людей-“вдруг”. Поэтому я так люблю эту милую дыру. Здесь каждое второе лицо – карта сломанных «я», найденных «мы», забытых «они» и прочих ненужных тварей. Мне нравятся все эти истории, люблю их слушать, но еще больше – рассказывать. Мне нравятся все эти странные люди. Но вышло так, что только о тебе я хочу узнать, как тяжело и как рвано ты можешь дышать…

Holopainen
Ты смотри, Леха, я надеюсь на твое экспертное мнение.
Кстати, зы:  ни к одному реальному человеку это не имеет никакого отношения

Ну, они все милые) ЫЫ) почему-то ассоциирую себя с Старым Пропойцей, хотя мне конечно слишком много чести)